ЧРЕЗВЫЧАЙНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ

      
       Зима 1941–1942 годов была очень холодной. В Ногинске морозы достигали минус 43⁰ С, причем морозная погода держалась долго. Ослабления морозов были редкими и незначительными. На 14 марта у нас планировался очередной парашютный прыжок. (Для меня это был второй.) Погода резко испортилась, температура воздуха повысилась, поднялся сильный ветер, началась метель.
       Мы прибыли на аэродром Глухово около 11 часов. Первые самолеты с десантниками уже были в воздухе. Нас быстро погрузили в самолет ТБ-3, и мы взлетели. Как потом выяснилось, все дальнейшие полеты и прыжки были отменены по погодным условиям.
       Площадка, на которую мы обычно прыгали (площадка приземления) находилась в 12 километрах от Ногинска, у поселка Электросталь. Это было довольно большое поле, покрытое глубоким снегом. Полет проходил нормально, и мы в нужное время стали покидать самолет. Самолет выбрасывал парашютистов на небольшом пути, затем разворачивался и снова бросал десантников.
       Я прыгал как раз в месте разворота машины. Оказавшись в воздухе, я заметил, что нас несет ветром в сторону города Электросталь, и уже видна высоковольтная линия электропередачи. Положение было угрожающим. На развороте нас прыгало трое: один старый десантник (не помню его фамилии), я и электромеханик станции РСБ старший сержант Селюк. (Эта радиостанция, спроектированная для среднего бомбардировщика (отсюда и название РСБ), использовалась как станция средней мощности и в наземных войсках. До войны ее монтировали в кузове специальной грузовой машины. Мы же получили ее смонтированной на полноприводной легковой машине ГАЗ-67.) Опытный десантник начал скользить, то есть натягивать некоторые стропы парашюта, чтобы уменьшить его площадь и спуститься быстрее. Я это заметил и начал делать то же самое. Селюк, видимо, растерялся, потом заметил наши действия и тоже начал скользить. Но он натянул не те стропы, и парусность его парашюта увеличилась. Он стал спускаться быстрее, но и лететь в сторону высоковольтной линии также быстрее. Заметил он это очень поздно. Отпустил стропы, его, естественно, качнуло, и он своей промокшей курткой замкнул провода электролинии. Яркая вспышка — и парашютист летит вниз уже без парашюта. Высота опор была около 8–10 метров. К нему подбежали ранее приземлившиеся десантники. Я, наблюдая все это, не успел развернуться как положено, не одел рукавиц. (В момент отделения от самолета мы прыгали с рукавицами в карманах, так как в случае «колбасы» могли бы перерезать захлестнувшую стропу. Ножи для этого у нас были на поясе.). Естественно, руки у меня замерзли, и я, ударившись о землю, не смог погасить парашют. Ветром меня носило по площадке приземления. Я, стараясь остановиться, опустил голову. Это было не совсем правильно, так как я стал «пахать» головой снег. Холодная струйка снега оказалась у меня на спине, и даже у поясницы. Наконец-то парашют погас сам, кажется, во что-то упершись. Я смог встать, отстегнуть парашют, собрать его в чехол (он был сложен на груди под ремешком).
       Мокрый парашют оказался тяжелым. По глубокому снегу я пошел к месту сбора. Наших там уже не было, но стояла машина с несколькими приземлившимися. Селюка уже увезли на «скорой помощи» в больницу. Как потом я узнал, он остался жив, но получил сильные ожоги груди и ног.
       Когда я приехал в роту, все были уже на обеде. Дневальный сказал, что командир и комиссар уехали в больницу на единственной в нашей роте машине ГАЗ-АА (это бортовая полуторка). Что делать? Мне тоже хотелось посетить своего подчиненного. В роте находился старший сержант Кочубеев, временно исполнявший обязанности командира мотоциклетного взвода (должность была вакантной). Кочубеев имел водительские права и хорошо водил машину.
       У меня мелькнула мысль: «Не сможет ли он отвезти меня в больницу на машине — радиостанции РСБ?» Он согласился, и мы поехали. По дороге нам встретилась полуторка с командиром роты. Он жестом приказал нам остановиться. Остановившись, Кочубеев подбежал к командиру. Я из машины не выходил. Кочубеев вернулся и сказал, что командир велел возвращаться. Поскольку машина командира уехала, я приказал Кочубееву ехать дальше в больницу. Посетив Селюка и поговорив с врачом, я узнал, что состояние его крайне тяжелое и что для лечения нужны электролампочки и сливочное масло. (Тогда ожоги лечили светом.) Я решил быстро вернуться в роту. Командира я не застал и пошел обедать. Вернувшись, получил от него разнос с использованием ненормативной лексики. «О взыскании поговорим позже! А пока иди в больницу на лыжах и доставь врачам приготовленные лампочки и полтора килограмма сливочного масла». (Масло у нас было из дополнительного пайка средним камандирам.) Он выбрал меня для этой миссии не только за мой проступок, но и зная то, что я плохо хожу на лыжах, а путь неблизкий — 12 километров...
       Вышел я часов в пять вечера. Метель, холод, ветер... Как я дошел — не знаю. Но вернулся я уже ночью. Все это время мой помкомвзвод Круглов грел на печурке мой ужин. Я так устал, что поев, сразу же завалился спать. Подъем со всеми (я спал в казарме за занавеской). На этом мои мучения закончились, но строгий выговор я получил...
       Селюк пролежал в больнице месяц, и в апреле он умер. Это была первая жертва в роте еще до фронта.